Отар Кушанашвили - Я и Путь in… Как победить добро
– Не жаль было обижать прекрасного артиста и человека, которого к тому же так любила твоя мама?
– На самом деле я отношусь к нему с величайшим почтением, но дело в том, что артисты не умеют реагировать ни на что, и это проблема не того негодяя, меня, который поставил звезду в тупик, – она связана с тем, с какой степенью (ой, прости, Господи, – сейчас только Гордон и Кушанашвили слово «интеллект» употребляют) интеллектуальности и изящества, основанного на знании раннего Довлатова и позднего Жванецкого, ты на вопрос отвечаешь, поэтому, когда человек начинает покрываться пятнами, отстегивает микрофон и уходит, это его вина – не моя.
Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».
«Я был спецназом «ТВ-6 Москва», когда атаковал артистов вопросами в программе «Акулы пера», и меня в те золотые годы любили и политики, и куртизанки, и бандиты.
Когда меня видели на улицах, голоса людей проделывали глиссандо до самой верхней октавы, истерическое напряжение царило везде, где я появлялся, совершеннейшим гангстером задираясь ко всем.
Когда мне сделал предложение об участии тогдашний мой босс и начальник «ТВ-6» Иван свет Демидов, не колебался я ни секунды, ибо знал, что он относится ко мне в высшей степени хорошо, и потом, подошло время, когда надо было развиваться – из низкопробного светского хроникера хоть в кого-то.
На листке бумаги экспозиция выглядела так: Илья Легостаев – добрый, я – злой, он – славный, я – мерзкий и т. д.
По-моему, эту схему мы воплотили с блеском.
Покажите мне человека, в те годы нетерпеливо не ждавшего очередного выпуска «Акул», – и я покажу вам нечестного или недалекого человека.
Что-то агностическое было в культовости «Акул» и в том, что мой разбитной и жовиальный образ так полюбился всем.
Там, в этой программе, я узнал тщету попыток общаться со звездами (подавляющим большинством), как с людьми. В массе своей это ужасно ограниченные, с неконтролируемой, порожденной комплексами агрессией, граждане – ансамбль замшелых ипохондриков, натужно самодовольных и косноязычных.
Я был в шикарном возрасте в смысле душевного состояния: уверен, что все по зубам.
Сияющий такой заморыш, тщательно скрывающий свою интровертивность, возомнивший о себе, что он – истребитель скверны, с явной нелюбовью к штампам, которую каждый раз без сожаления швырял на алтарь просчитанной расхлябанности.
Сейчас смотреть это невозможно. По крайней мере, мне, ибо кажусь себе самодовольным мудилой, нахватавшимся верхов, но славой и позором в равной пропорции я себя покрыл. Навсегда.
Иногда мы были намеренно пошлыми, всегда ненамеренно забавными, редко непростительно самовлюбленными.
Мне кажется, я убедительно опроверг унылый канон скучного щелкопера.
Отличать хороших артистов от плохих – странный узкоспециальный талант, как талант выбирать половину, а у меня просто моторика такая – с сигарой в руках донимать людей, которые ходят с нимбами над головами, назначенными (я про нимбы) для того, чтобы не пропускать такую чепуху, как вопросы журналистов.
Годы, проведенные в «Акулах» и на «ТВ-6» вообще, полагаю для себя лучшими – они помогли в борьбе с болезнями, которые поселили в моей светлой голове демонов».
– Были люди, которые не просто покрывались пятнами, а бросались к тебе не медля, хватали за грудки, били по лицу и так далее?
– Да, но это представители категории неэлитной.
– Кто, например?
– Те, от кого плохо пахло, представители тогда только зарождавшегося радио «Шансон» с прозвищами, как сказал радиоведущий Михаил Козырев, все шутки укравший у меня, восточноевропейских овчарок. Клеопатра, Минетчица, Чмошница, Чмошник, Петушок – какие-то такие были артисты, а чтобы кто-то более-менее значимый, может быть, даже в душе желая меня ударить, это сделал… Не-е-ет, все мы о будущем думаем....«Конечно же, я мечтал о славе, хотел, чтобы девчонки на меня мастурбировали».
– Ты сегодня канал «Ностальгия» включаешь, себя, образца той поры, вспоминаешь?
– Программы со своим участием я никогда не смотрел, ибо каждый просмотр чреват состоянием ужаса, которое не проходит потом долго. Видеть себя на экране я не могу – мешает то высокохудожественное слово «мерзость», которым мы начали разговор: я недоволен собой всем, начиная вот этим (трогает себя за лицо) и заканчивая тем… Понимаю, что нравлюсь женщинам чуть младше 70 лет и в этом прокрустовом ложе четко расточаемого обаяния я еще кое-что – Том Джонс на кривых ногах из Кутаиси, но когда гляжу на себя, задумываюсь: почему они меня любят? Потому что плохо осматривают, и понимаю, что не надо было идти на программу в таком виде, браню себя, почему не поставил запятую там-то, зачем процитировал Бродского, где не надо…
– Отчего же ты так известнейших артистов третировал? Банально хотел выделиться, стать популярным или попросту их презирал?
– В первую голову я, конечно, хотел прославиться, и нет на Земле ни одного создания, которому поверил бы в тождественной ситуации, если бы оно самому Гордону (к счастью, не Александру!) ответило: «Я их презирал». Конечно же я мечтал о славе, хотел, чтобы девчонки…
– …любили?
– Я собирался другое слово употребить, потому что мы с мерзкого начали, – чтобы мастурбировали на меня. Хотел ездить на лимузинах…
– …Клеопатра, типа, какая-то может, а я – нет?
– Да, и из-за этого казался себе ущербным (смеется) . Никого я не презирал, хотя, кроме тех, кого все же люблю (а я никого из них не люблю), люди это недалекие. Их презирать невозможно – это чмыри, а как презирать чмо? Прославиться между тем мне нужно было позарез: у меня были дети, я должен был думать о них, а слава – самый короткий путь к деньгам (причем деньги мне грезились небольшие). Парень из Кутаиси, которого взашей изгнали с журфака Тбилисского университета, о толстом кошельке не мечтал – просто, чтобы какие-то купюры водились, а обсирание и купюры, судя по некоторым твоим сотрудникам, ходят…
– …парой…
– …где-то совсем рядом. У тебя же раньше в «Бульваре» чем хамоватее журналисты были, тем больше они заказывали на «Славянском базаре» яств, а нищие из культурных газет ни х…я не ели – вот такая история.
Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».
«В журналистику я пошел из-за Юрия Петровича Щекочихина – веселого праведника, человеколюбивого публициста и жлобоненавистника-депутата.
Я написал ему письмо из Кутаиси – судя по всему, из жалости он мне ответил. Завязалась переписка. Ни говорить, ни писать по-русски я тогда не умел и пребывал в юношеской нирване – как есть пошлый грузинский шестиклассник.
Желание стать журналистом я тогда не афишировал, потому что был убежден, что засмеют. «Во глубине кутаисских руд храните гордое терпенье». В школе я был мышкой, в письмах к Юрию Петровичу – возвышенным фанфароном.
Он был… родным – вот это слово, мне кажется, точное.
Скольких людей он исцелил от душевного ненастья, скольким осветил тропы!
Мэтр – и какой-то полуграмотный сопляк из Кутаиси, один из миллиона, кто отнимал жемчужное время.
По мне, он был одним из самых значительных публицистов. У него было много подражателей, изображавших многозначительность при очевидной муторности.
Человек из другого измерения, с большими глазами, бестрепетный – вот для кого идиома «нравственная норма» была не пустым звуком.
Он писал мне, что журналистика – самая вкусная, но и самая тяжеленная работа.
В рамках советской парадигмы он часто упирался в тупик, но не отступал.
Статьи, сценарии, пьесы…
Если я что-то и умею, учился этому у Юрия Петровича Щекочихина.
Аминь!
…В тот далекий день, когда мне исполнялся 21 год, я готовился к отъезду из Кутаиси в Москву, и по этому поводу было продано все, что можно, – пишущая машинка, боксерские перчатки и даже магнитофон, на который с трудом скопили родители. Естественно, я пребывал в чрезвычайно угнетенном состоянии духа и ни о каком дне рождения не помышлял, но в Грузии так не бывает, и когда приперся домой, увидел стол с напеченными мамой любимыми хачапури и кока-колой. Кроме того, там было множество знакомых… моих друзей и родственников, которых, в свою очередь, тоже было множество – так меня даже в армию не провожали.
Сначала Отарика заставляли пить чачу, потом на спор я съел дюжину хачапурок, причем никто не пытался мне ничего подарить, считая, видимо, что грузину, отъезжающему a Первопрестольную, и так должно быть хорошо. Дальше не помню – по-моему, меня пытались подстричь (в то время я носил длинные волосы), а больше всего измывались родственники – тогда еще я не знал, что вскоре, словно весенние грачи, они потянутся вслед за мною в столицу.
